Сколько их таких было, ну? Таких юных и глупых, которые приходили, раскрывали широко глаза, чтобы другие могли видеть их блеск, били себя кулаком в грудь и кричали о том, сколько всего могут. На что они способны. И какие они, конечно, смелые.
Зон уже устал смотреть на них. На юношей, выросших на сказках о чести и доблести. На тех, кто считает, что достаточно крикнуть доброе слово и встать между злом и пострадавшим, чтобы справедливость восторжествовала. Святая наивность. Осточертевшая глупость. Раньше они злили. Но теперь стали вызывать жалость. Только эта жалость была противна.
Мерзкое, гнусное чувство.
Офицер помнил, как однажды увидел такого отчаянного смельчака - молодого глупца, рвущегося схватиться за пистолет и плеваться словами доблести. А шёл на верную смерть. Тогда в Зоне зародился первый отголосок тошнотворной жалости.
- Иди домой, парень, - тихо проговорил Офицер, забирая у него оружие. Юноша оскорбился. Но это было спасением жизни. Снисхождением. Жалостью.
Жалость - что за слово. Аж наизнанку от него выворачивает. Губы кривятся. В глотке что-то застревает - колючий ком, падающий глухо в грудную клетку и стучащий по рёбрам.
Вот сегодня снова.
Дисциплина, конечно, превыше. Чистота работы и всё прочее. И Зону не привыкать делать замечания, отчитывать, ставить выговоры, ругаться, требовать выполнения поставленной задачи и вопрошать, какого чёрта не сделано так, как положено.
Но сегодня опять это чувство. Зон сам себе противен в таком настроении. Со стороны выглядит ужасно. Даже не хочется думать о том, как это выглядит, если сесть напротив.
Ох, Старший Офицер Прайма сидит и спокойно, даже не холодно, а терпеливо, мягко и устало рассуждает о том, какой показатель должен быть достигнут солдатом и где он окажется, если не будет этого показателя. Но это всё звучит так пусто, так неважно, словно в воздух. Не чувствует веса в словах. Не чувствуется смысла. Чувствуется только жалость... хочется наклонить голову на бок, вздохнуть грустно и произнести - иди домой, парень.
Иди домой...